"XX съезд партии приоткрыл над штабелями трупов окровавленный край рогожи. Уже одно это спасло в пятидесятые годы от гибели миллионы живых, полумертвых и тех, в ком теплилась жизнь еще на один вздох", - писала Лидия Корнеевна Чуковская. Но задолго до этого съезда, до выхода "Одного дня из жизни Ивана Денисовича" и "Архипелага ГУЛАГ" Солженицына ее, жену репрессированного ученого, волновал вопрос: "Что сталось с человеком, что он пережил, начиная от минуты, когда его вывели из дому, - и кончая минутой, когда он возвратился к родным в виде справки?" И еще одна тема не давала ей покоя те, кто оставался на свободе, те, кого пощадила чудовищная машина, перемалывавшая людские жизни, что пережили они? Об этом она писала перед войной и в годы возобновления кампаний по борьбе с космополитизмом, во время недолгой хрущевской оттепели и в пору застоя, когда все шагали в ногу... Это был одинокий голос человека, посмевшего думать иначе. Посмевшего думать. Об этом ее повесть "Софья Петровна".
Колю выпустят
А иначе зачем тогда жить, зачем разговаривать, стоять, ходит и обивать пороги. Зачем закупать продукты и убираться в квартире. Зачем терпеть такое отношение соседей и сослуживцев.
Его обязательно выпустят, потому что иначе просто не может быть. Ведь это все случайность, ошибка, проволочки, но справедливость обязательно восторжествует, ведь невиновных не держат.
Именно такими мыслями и жила Софья Петровна – мать репрессированного Николая. Именно такие мысли помогали ей на протяжении всех этих мучительных дней от самой новости об аресте единственного сына.
На протяжении всей повести Софья Петровна боролась как могла, как умела, смирялась, поддерживая саму себя неверием в происходящее и искренне веруя в систему, не допускающую происходящих ошибок. В систему, где все правильно, где если осужден, то за что-то, а если это случайность, то исправят, извиняться и наградят. В систему, где все Товарищи, где бдительность и правота превыше всего. Но кто же знал тогда, кроме тех, кто попал под эти страшные колеса времени, что такая система далеко не идеальна, и что таких вот осужденных как Николай сотни тысяч. Что можно было попасть не просто ни за что, а за слово кого-то кому-то когда-то, которое и к человеку вообще и никакого отношения не имело.
Это было страшное время, и эта была реальная жизнь. И данная повесть нам рассказывает о том, как это было страшно, тем более со стороны женского взгляда, со стороны в первую очередь матерей, чьих сыновей прикатало этими колесами, а также их жен и сестер. Никто ничего не говорил, ни за что арестовали, ни куда направят, а лишь сухие бюрократические моменты: осужден, выслан, не разрешено. А дальше искоренение вспоминай о члене семьи из семьи, а если не получается, то последующая выселка самой семьи.
На протяжении всей повести мы наблюдает, за тем как под тяжестью этого несчастья элегантная, трудолюбивая, простая советская женщина превращается в подавленную, страдающую хроническими заболеваниями жалкую никому не нужную старуху, живущую только одним, что рано или поздно, но Колю обязательно выпустят.
Читатель узнает только ближе к концу из единственного письма, чудом попавшего к адресату, за что и почему же арестован Николай, и это письмо как немой крик о помощи всех тех, кто был осужден и кому так и не удалось вернуться и восстановить свое доброе имя перед тем великим Государством, где все друг другу были никто оной как Товарищи.
Товарищи, которые не допускали подрывной деятельности против Государства, которая порой выражалась хотя бы в попытке сказать, что опечатка в слове не есть террористический акт.
Это грустная и страшная повесть, написанная по горячим следам 37-38 гг 20-ого века. Написанная с долей собственных ощущений и переживаний, которые претерпела Писатель. Повесть, которая увидела свет на своей Родине далеко после того времени, ведь иначе нельзя. Потому что иначе Великий и Идеальный Строй оказывался бы не таким Великим и не таким Идеальным, а этого допустить ни как нельзя. Любое слово против, любой взгляд не туда, шаг в сторону или прыжок на месте и вот уже новый враг народа. Так что Товарищи будьте бдительны, кругом одни враги.
И эта повесть именно о сверх бдительности тех годов, а еще больше о невинных жертвах той самой Товарищеской бдительности…
За совет благодарю Rin-Rin .
Колю выпустят
А иначе зачем тогда жить, зачем разговаривать, стоять, ходит и обивать пороги. Зачем закупать продукты и убираться в квартире. Зачем терпеть такое отношение соседей и сослуживцев.
Его обязательно выпустят, потому что иначе просто не может быть. Ведь это все случайность, ошибка, проволочки, но справедливость обязательно восторжествует, ведь невиновных не держат.
Именно такими мыслями и жила Софья Петровна – мать репрессированного Николая. Именно такие мысли помогали ей на протяжении всех этих мучительных дней от самой новости об аресте единственного сына.
На протяжении всей повести Софья Петровна боролась как могла, как умела, смирялась, поддерживая саму себя неверием в происходящее и искренне веруя в систему, не допускающую происходящих ошибок. В систему, где все правильно, где если осужден, то за что-то, а если это случайность, то исправят, извиняться и наградят. В систему, где все Товарищи, где бдительность и правота превыше всего. Но кто же знал тогда, кроме тех, кто попал под эти страшные колеса времени, что такая система далеко не идеальна, и что таких вот осужденных как Николай сотни тысяч. Что можно было попасть не просто ни за что, а за слово кого-то кому-то когда-то, которое и к человеку вообще и никакого отношения не имело.
Это было страшное время, и эта была реальная жизнь. И данная повесть нам рассказывает о том, как это было страшно, тем более со стороны женского взгляда, со стороны в первую очередь матерей, чьих сыновей прикатало этими колесами, а также их жен и сестер. Никто ничего не говорил, ни за что арестовали, ни куда направят, а лишь сухие бюрократические моменты: осужден, выслан, не разрешено. А дальше искоренение вспоминай о члене семьи из семьи, а если не получается, то последующая выселка самой семьи.
На протяжении всей повести мы наблюдает, за тем как под тяжестью этого несчастья элегантная, трудолюбивая, простая советская женщина превращается в подавленную, страдающую хроническими заболеваниями жалкую никому не нужную старуху, живущую только одним, что рано или поздно, но Колю обязательно выпустят.
Читатель узнает только ближе к концу из единственного письма, чудом попавшего к адресату, за что и почему же арестован Николай, и это письмо как немой крик о помощи всех тех, кто был осужден и кому так и не удалось вернуться и восстановить свое доброе имя перед тем великим Государством, где все друг другу были никто оной как Товарищи.
Товарищи, которые не допускали подрывной деятельности против Государства, которая порой выражалась хотя бы в попытке сказать, что опечатка в слове не есть террористический акт.
Это грустная и страшная повесть, написанная по горячим следам 37-38 гг 20-ого века. Написанная с долей собственных ощущений и переживаний, которые претерпела Писатель. Повесть, которая увидела свет на своей Родине далеко после того времени, ведь иначе нельзя. Потому что иначе Великий и Идеальный Строй оказывался бы не таким Великим и не таким Идеальным, а этого допустить ни как нельзя. Любое слово против, любой взгляд не туда, шаг в сторону или прыжок на месте и вот уже новый враг народа. Так что Товарищи будьте бдительны, кругом одни враги.
И эта повесть именно о сверх бдительности тех годов, а еще больше о невинных жертвах той самой Товарищеской бдительности…
За совет благодарю Rin-Rin .
Полнейшая безысходность, поразительная слепота и огромная материнская любовь-вот три составляющие романа. Я уже достаточно читала про времена репрессий, но вот этого взгляда-из оставшихся на воле, материнской любви и боли я еще не видела. В такой короткой и пронзительной повести можно понять, что чувствовали те, чьи дети, мужья, братья и родители вдруг внезапно исчезли из благополучного социалистического мира страны победившей царизм.
Софья Петровна похоронила мужа и с удвоенной энергией занялась обожаемым сыном Коленькой. Новая власть ей нравится, она открывает столько возможностей! Софья Петровна находит себя в государственной службе, старшей по машинисткам, ей нравится быть незаменимой, собирать деньги для профсоюза, первой читать книги о подвигах рабочего класса, чувствовать себя нужным и незаменимым винтиком в огромном мощном государстве. Сын окончил институт, устроился работать на север инженером, даже изобрел какую то машину для изготовления приборов-как им не гордиться? Можно и о его свадьбе подумать, и даже поговорить о воображаемой невестке Милочке с тихой незаметной Наташей, ее молодой подругой-машинисткой с работы, перевоспитавшейся дочерью врага народа.
А между тем в ее мире начинают происходить странные вещи: один за другим арестовывают людей, и Софье Петровне открываются их страшные тайны: оказывается, все эти люди, с которыми она работала, болтала, здоровалась, крестила детей и ходила на лечение-все они преступники, замышлявшие плохое против Советской власти. Но в один из дней вдруг приходит известие, что арестовали ее сына, Коленьку! Чудовищная ошибка, какое то недоразумение, ведь ее сын был больше всех достоин того, чтобы о нем писали в газетах, как о лучшем работнике, молодом-перспективном и преданным Советскому Союзу и лично товарищу Сталину!
Да, это был ад, созданный персонально, для отдельно взятой страны каким то изощренным болезненным умом. Ад для обоих сторон-для тех, кого арестовали, и для тех, кто остался ждать. Поразительные в своей смиренной обреченности описания очередей, которые люди выстаивали сутками в надежде на то, что сильные мира сего уделят им две минуты и скажут, где их близкий человек сейчас. Сейчас даже невозможно представить, какое страшное было время и сколько всего пришлось пережить этому поколению людей.
Совершенно жуткая повесть об абсурдности советских репрессий. Слава Богу, сегодня гражданин своей страны может говорить что хочет, как хочет и о чём хочет
( даже о политике), и ничего с ним за это не сделают.
Софья Петровна – обычная советская женщина, оставшаяся с малолетним сыном на руках после смерти мужа. Она идёт работать машинисткой. Работа ей приносит радость и удовлетворение, сынуля подрастает. Но подходит страшный 1937 год, который поменял всё с ног на голову.
Даже не верится, что такое могло быть. Случайная опечатка стоила людям свободы, а иногда жизни. Донос на доносе, одноклассник шестерил на одноклассника, коллега на коллегу, родственник на родственника.
После информации о прошлом нашей страны даже стыдно роптать на сегодняшний день, президента или своего мерзкого начальника. 2018 год по сравнению с 1937 годом – просто сладкий рай, поверьте!
1937
А «Софья Петровна» начинается даже забавно. Милая героиня порхает по строчкам и страничкам — хорошо проявляя себя на службе, адаптируясь к жизни после революции, заботясь о сыне, наблюдая за людьми. Последнее — вроде хобби: Софья Петровна любит перемыть косточки сослуживцам, всегда выносит окончательную оценку и в соответствии с ней относится к окружающим. Вот сослуживица Наташа Фроленко: скромная, некрасивая, с зеленовато-серым лицом, — с таким лицом её никто не полюбит. Разве может она сама быть влюблена? Вот Алик Финкельштейн: лучший друг сына, вечно на вторых ролях, но какой верный!.. Разве может такой доставить неприятности её мальчику? И кто кроме него позаботится о Коленьке, когда её нет рядом? Про сына даже говорить не стоит — свет в оконце! и т.д. Подобная вводная, разумеется, предполагает, что по ходу действия персонажи раскроются — и это станет для Софьи Петровны сюрпризом. Но куда важнее, что и сама она раскроется. Изменения будут происходить постепенно, но причина их окажется не в развитии характеров. Просто однажды наступит 1937-й год.Эта повесть напоминает мне пресловутый роман Оруэлла «1984», только герой там прекрасно осознаёт, что живёт в антиутопии. Здесь же главная героиня осознаёт это постепенно, вместе с арестами, обвинениями, очередями, тюрьмами, доносами, гонениями, ссылками, разбитыми надеждами. «Враг народа» — словно кодовое имя масштабного психологического эксперимента в отдельно взятой стране. Доведи людей до исступления, репрессируя любого за ничтожный чих не по уставу, — и они сами будут подличать, доносить, устраивать провокации, доводить до самоубийства. В таких условиях потерять рассудок дело недолгое. А не у всякого он есть изначально. На самом деле, я даже не уверена, что Софья Петровна действительно осознавала происходящее. Всё-таки другой у неё типаж — уютной домашней женщины, которой просто не хватит ума (но в первую очередь, конечно, желания) думать о чём-то за пределами своего благоустроенного мирка: покормить сына, устроить его судьбу, набрать текст на машинке, проверить на наличие ошибок, навести порядок дома и на работе, посплетничать с подружкой, покормить сына. Вот в этот-то мирок и ворвался 1937-й год.
Мне кажется, название для повести могло быть выбрано с двойным умыслом. Во-первых и очевидных, в центре сюжета оказывается не кто иной как Софья Петровна, сюжет вертится вокруг неё, а её собственный мирок — вокруг сына. Во-вторых и неочевидных, Софья Петровна становится для своей эпохи не только лакмусовой бумажкой, но и исследователем, который фиксирует «изменения цвета», даже не осознавая, что именно значат эти перемены. Софья Петровна где угодно — на службе, в очередях к тюремной калиточке или прокурору, на стылой набережной или в собственной квартире, — продолжает чутко наблюдать за людьми. И повесть является дневником мыслей и впечатлений Софьи Петровны, ничего не понимающего исследователя с переменившей цвет лакмусовой бумажкой. Возможно, это и не название вовсе, а подпись. Это делает повесть интересной, ведь сама я сделала бы её более фантастической и назвала бы иначе — «1937».
Между тем, концовка у произведения может показаться странной. Она не совсем такая, к которой мы привыкли, потому что, на первый взгляд, «Софья Петровна» кончается столь внезапно, словно и не дописана вовсе. Но если подумать… Герой умер — не физически, так морально, — и продолжение теряет смысл. (Конечно, по сюжету женщина осталась жива, если можно так сказать, но жив ли человек, которого сломало время?) С такой точки зрения конец закономерен. И всё же — остаются витать в воздухе вопросы: что же сталось с сыном? насколько ли он наивен, как показалось из-за последнего письма? любил ли он Нат(аш)у? как сложилась жизнь Алика? и правда ли, что единственной причиной репрессий было торжество человеческой подлости, зависти и мстительности? На последнее ответить следует твёрдым «нет», потому что с тех пор прошло много времени, и мы теперь знаем намного больше, чем знала Софья Петровна Липатова и даже Лидия Корнеевна Чуковская, написавшая повесть «по горячим следам». А всё остальное можно представлять в сколь угодно мрачном свете — и скорее всего не ошибёшься. Ведь на дворе был 1937-й год.
Советы Классиков II
agata77 , спасибо за совет! От автобиографичности этой повести аж жуть берёт. Уж лучше бы это была фантастическая антиутопия...
Охота на снаркомонов 2019: №137. Вы прочитали книгу за 2-3 дня
Эту книгу в таком варианте напечатало наше издательство, я пересчитываю ее каждый учёт (у нас по старинке, вручную всё), но не удосужилась прочитать, пока не увидела в списке у olga_johannesson . Но увидела и поняла, что медлить не стоит.
Повесть занимает всего 83 страницы - 83 страницы стремительного спуска в ад. Такой отвратительный материнский ад, когда твой сын арестован, а ты не знаешь, в чем дело, но твердо веришь в его невиновность. Вера Софьи Петровны в то, что произошла ошибка - она так мучительно показана в книге, что каждый раз мне хотелось закричать: ну почему же ты не видишь, что они ВСЕ невиновны?!
Нет, Софья Петровна недаром сторонилась своих соседок в очередях. Жалко их, конечно, по-человечески... а все-таки честному человеку следует помнить, что все эти женщины - жены и матери отравителей, шпионов и убийц.
- Как вы можете сравнивать! Ведь Колю-то арестовали по недоразумению, а других... Вы что, газет не читаете?
Но если признать, что другие тоже не виноваты, придется допустить совсем страшное - сына осудят, невзирая на его вину. Осудят, сошлют и ты никогда не будешь знать, жив он или нет. Нельзя, нельзя, пусть лучше остальные шпионы, а мой случайно, по ошибке, выпустят, нельзя...
Как костяшки домино, падают под колеса репрессий все близкие Софьи Петровны. Но если признаться, что они близкие - зажуёт и тебя, а как же тогда быть с надеждой послать консервов родному сыну? И приходится предать всё, что было раньше, ради одной - призрачной - цели, а сил всё меньше.
PS. А еще эта повесть не только про женщину, но и про женщин. Почему-то такие вещи - всегда про женщин.
Она знала уже, выходя из дому после краткого сна, что на улице, на лестнице, в коридоре, в зале...будут женщины, женщины, женщины, старые и молодые, в платках и в шляпах, с грудными детьми и с трехлетними и без детей - плачущие от усталости дети и тихие, испуганные, немногословные женщины...
Она поставила цветы на Колин письменный стол, под полку с Собранием сочинений Ленина, рядом с маленьким бюстом Сталина. Весь день у нее было светло на душе.
Ей нравились новые песни, зазвучавшие с экранов, – особенно «спасибо, сердце!» и «если скажет страна – будь героем», нравилось слово «Родина». От этого слова, написанного с большой буквы, у нее становилось сладко и торжественно на душе.
Наташа снова подала заявление в комсомол и ее снова не приняли. Софья Петровна очень сочувствовала Наташиному горю: бедная девушка так нуждалась в обществе! Да и почему, собственно, ее не принимают? Девушка трудящаяся и вполне предана советской власти. Работает прекрасно, прямо-таки лучше всех – это раз. Политически грамотная – это два. Она не то, что Софья Петровна, она дня не пропустит, чтобы не прочитать «Правду» от слова до слова. Наташа во всем разбирается не хуже Коли и Алика, и в международном положении, и в стройках пятилетки. А как она волновалась, когда льды раздавили «Челюскина», от радио не отходила. Из всех газет вырезала фотографии капитана Воронина, лагерь Шмидта, потом летчиков. Когда сообщили о первых спасенных, она заплакала у себя за машинкой, слезы капали на бумагу, от счастья она испортила два листа. «Не дадут, не дадут погибнуть людям», – повторяла она, вытирая слезы. Такая искренняя, сердечная девушка! И вот теперь ее опять не приняли в комсомол. Это несправедливо. Софья Петровна даже Коле написала о несправедливости, постигшей Наташу. Но Коля ответил, что несправедливость понятие классовое и бдительность необходима. Все-таки Наташа из буржуазно-помещичьей семьи. Подлые фашистские наймиты, убившие товарища Кирова, не выкорчеваны еще по всей стране. Классовые бои продолжаются и потому при приеме в партию и в комсомол необходим строжайший отбор. Тут же он писал, что через несколько лет Наташу, наверное, примут, и сильно советовал ей конспектировать произведения Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса.
Дни и ночи ее проходили теперь не дома и не на службе, а в каком-то новом мире – в очереди. <...> Многое узнала Софья Петровна за эти две недели – она узнала, что записываться в очередь следует с вечера, с одиннадцати или с двенадцати, и каждые два часа являться на перекличку, но лучше не уходить совсем, а то тебя могут вычеркнуть; что непременно надо брать с собой теплый платок, надевать валенки, потому что даже в оттепель с трех часов ночи и до шести утра будут мерзнуть ноги и все тело охватит мелкая дрожь; она узнала, что списки отнимают сотрудники НКВД и того, кто записывает, уводят в милицию; что в прокуратуру надо ходить в первый день шестидневки и там принимают не по буквам, а всех, а на Шпалерной ее буква 7-го и 20- го (в первый раз она попала в свой день каким-то чудом), что семьи осужденных высылают из Ленинграда и путевка – это направление не в санаторий, а в ссылку; что на Чайковской справки выдает краснолицый старик с пушистыми, как у кота, усами, а в прокуратуре – мелкозавитая остроносая барышня; что на Чайковской надо предъявлять паспорт, а на Шпалерной нет; узнала, что среди разоблаченных врагов много латышей и поляков – и вот почему в очереди так много латышек и полек. Она научилась с первого взгляда догадываться, кто на Чайковской не прохожий вовсе, а стоит в очереди, она даже в трамвае по глазам узнавала, кто из женщин едет к железным воротам тюрьмы. Она научилась ориентироваться во всех парадных и черных лестницах набережной и с легкостью находила женщину со списком, где бы та ни пряталась. Она знала уже, выходя из дому после краткого сна, что на улице, на лестнице, в коридоре, в зале – на Чайковской, на набережной, в прокуратуре – будут женщины, женщины, женщины, старые и молодые, в платках и в шляпах, с грудными детьми и с трехлетними и без детей – плачущие от усталости дети и тихие, испуганные, немногословные женщины, – и, как когда-то в детстве, после путешествия в лес, закрыв глаза, она видела ягоды, ягоды, ягоды, так теперь, когда она закрывала глаза, она видела лица, лица, лица...
Какая-нибудь наглая горничная — и та может прибрать к рукам любого мужчину, даже порядочного.